Наиболее выдающимися принцами Возрождения были ранние представители дома Медичи, правившие Флоренцией почти триста лет. Редко когда в истории один род оказывал такое влияние на целый континент. Это стало возможно благодаря их неимоверной щедрости и вкусу, позволившим им собрать в конце XV — начале XVI столетия в маленьком городке, Флоренции, группу людей, собственно и создавших Ренессанс — знаменитое Возрождение. Правление Медичи во Флоренции было неспокойным: трижды их изгоняли из города, трижды они возвращались, еще крепче хватая за глотку конституцию. Они много брали, но отдавали еще больше. Древняя республиканская история города при них закончилась, но под их властью город стал движущей силой Возрождения. Свое огромное богатство они расходовали на покровительство искусствам и наукам. За полвека они потратили более четырех миллионов фунтов, не только украшая свои дворцы предметами искусства, но и развивая науку. Козимоди Медичи, которому благодарный город присвоил имя «Отец отечества», проявил неслыханную щедрость в 1439 году, когда в городе собрался Совет Флоренции. Он принимал гостей города, множество приехавших важных сановников, папу римского, императора Византийской империи, патриарха Константинопольского. Конференция была призвана для достижения союза между Западной и Восточной церквями. Попытка оказалась тщетной, но за протекшие в работе пять месяцев для Европы было сделано, возможно, даже больше. В марте - июле 1439 года во Флоренции собрались ученейшие люди мира, и, кроме дебатов Совета, обнаружили там большую аудиторию горожан, жаждущих новых знаний и готовых впитывать новые идеи. Среди приезжих ученых преобладали греки, а греческий язык был ключом к утраченным в Европе наукам. Благодаря их влиянию Козимоди основал Платоновскую академию, которую его потомки продолжали опекать и лелеять.

В 1444 году Козимо начал строительство первого из дворцов Медичи. Его сограждане флорентийцы протестовали, считая неподобающим и опасным, чтобы частное лицо возводило здание такого размаха. Они попытались лишить его власти, но Козимо устоял, хотя это оказалась не последняя буря, выпавшая на его долю. Позднее, когда Медичи стали законными, а не только фактическими правителями и приняли герцогский титул, они построили грандиозный дворец на другой стороне реки Арно, раскинувшееся на большой территории надменное строение, всем своим видом подчеркивающее высокий статус его хозяев. Но дворец Козимо, здание, где, можно сказать, родился Ренессанс, все же производит впечатление частного дома, потому что он встроен в ряд составляющих улицу домов.

Дворец Медичи. Флоренция. Его строительство заняло 20 лет

Это был первый из дворцов Ренессанса, послуживший образцом для многих последующих. Власть Медичи далеко нельзя было назвать абсолютной, и дворец должен был исполнять еще обязанности замка-крепости, где семейство могло укрываться от гнева сограждан. Поэтому первый этаж очень массивен. Он выглядит грозно, а вот верхние этажи весьма элегантны. Большая входная дверь открывается во внутренний дворик, изящный, полный воздуха. В нем были поставлены статуи «Давид» и «Юдифь», заказанные Донателло еще во время постройки дворца. «Давид» стал работой такого уровня, какого в Европе не видели на протяжении последней тысячи лет, потому что был выполнен для обзора со всех сторон, «вкруговую». Эта статуя, так же как и дворец, создала прецедент, которому стали следовать в дальнейшем. «Юдифь, убивающая Олоферна» — любимый сюжет итальянских городов-государств, так как его можно было отнести к любому своему противнику. Спустя пятьдесят лет после постройки дворец Медичи был разграблен, а семейство изгнано из города. Статую эту перенесли в публичное место и снабдили надписью, предупреждающей «всех, кто посмеет установить тиранию над Флоренцией». Тем не менее, Медичи вернулись.

В 1469 году Лоренцо ди Медичи стал главой семьи и государства. В то время ему было всего двадцать лет, и, хотя он был воспитан в ожидании ответственности, отчетливо понимал, какой груз предстояло ему нести. «На второй день после смерти моего отца главные люди города и государства пришли в наш дом, чтобы соболезновать нашей утрате и побудить меня взять на себя заботу о городе и государстве, как делали это мои отец и дед. Предложение их шло вразрез с инстинктами моего незрелого возраста, так что, считая тяготы и опасности чрезмерными, согласился я на него неохотно». Причиной согласия были резоны здравые и практичные, а именно финансовые, которые Медичи никогда не упускали из виду. «Сделал я это ради защиты наших друзей и имущества, потому что плохо приходится во Флоренции тому, кто обладает богатством, не участвуя в правительстве». Таким образом флорентийцы получили правителя, сочетавшего в себе лучшие качества того роскошного и разностороннего периода. Финансист и поэт, государственный деятель и ученый, экономист и стратег — казалось, не было такого рода деятельности, в котором он не смог бы преуспеть при желании. Непревзойденные дипломатические и военные таланты, с которыми он вел Флоренцию сквозь опаснейшие бури итальянской политики, в конечном итоге не оставили заметного следа, потому что Флоренция, как и вся Италия, оказалась под властью иностранцев. Но то, как он лелеял, опекал и направлял возрожденные искусства и науки, оказало длительное и заметное влияние на всю Европу. Его покровительство существенно облегчило огромное состояние семейства Медичи, но он смотрел на себя скорее как на хранителя богатства, а не его владельца. «Возможно, некоторые подумают, что более заманчиво держать хотя бы часть его в своем кошельке, но я предпочитаю потратить его к вящей пользе общества, и потому я вполне удовлетворен».

Огромная библиотека, которую он собрал, стала первой настоящей публичной библиотекой в Европе, потому что была доступна всем. Он нанимал агентов, действовавших не только в Европе, но и на Востоке, с особой целью: разыскивать древние манускрипты. Один из таких ученых привез ему 200 греческих трудов, восемьдесят из которых ранее были совершенно неизвестны в Европе. Имена бесчисленных художников и скульпторов, которых он побуждал к работе, составляют почти полный каталог творцов Возрождения. Боттичелли, будучи на пять лет его старше, делил с ним детские годы в его доме, а потом на него работал. Леонардо да Винчи получил место при миланском дворе благодаря ему. Он предоставил пятнадцатилетнему Микеланджело жилье в своем дворце и дал ему ежемесячное содержание. Вероккио, Гирлан-дайо, Филиппино Липпи — этот список можно было бы продолжать, пока он не включил бы в себя всех талантливых людей, работавших во Флоренции в краткий период жизни Лоренцо. Он умер в возрасте сорока трех лет, и другие Медичи продолжили его труды, но никто из них так и не сумел сравняться с разносторонностью Лоренцо Великолепного. Один из его потомков стал папой под именем Льва X и внедрил заветные идеи Лоренцо в жизнь самого могущественного двора Европы.

Общество эпохи Возрождения, приняв поневоле единовластного государя, вовсе не воспринимало его как природное явление, которое следует терпеливо сносить или даже любить. Его правление и службы подвергали тщательному анализу, как никогда раньше, пытаясь объяснить их различие и функции и подготовить образцовую структуру политической машины, которой суждено было двигать Европой почти три сотни лет. В полном смысле этого слова машины, потому что она управляла всеми сторонами жизни людей, собранных в сообщества, определяя, как их будут судить, как станут они зарабатывать себе на хлеб, укреплять свои душу и тело, защищаться от внутренних и внешних врагов государства.

Впервые годы XVI столетия свет увидел две книги, в которых принцев вместе с их дворами буквально поместили под микроскоп. Речь идет о сочинении «Государь» Николо Макиавелли и «Придворный» Бальдассарре Кастильоне. Они появились с интервалом в четыре года, в 1528-м и 1532 годах соответственно, но оба были написаны за много лет до этого, причем совершенно независимо друг от друга и стали свидетельством того, что явление «государя» привлекло внимание европейцев.

Николо Макиавелли

Намерением Макиавелли было рассмотреть подробно механизм государственного управления с точки зрения его эффективности. Мораль в расчет не принималась: если стратегия работала — очень хорошо, если она терпела поражение — плохо. Мало на свете авторов, о которых судили так резко и так неверно, как об этом флорентийском республиканце, создавшем классическое руководство по практической тирании. Между тем это все равно, что обвинять врача, установившего и описавшего болезнь, в том, что он ее и придумал. Макиавелли прекрасно понимал, как можно истолковать его сочинение, и постарался изо всех сил подчеркнуть, что им представлена реальная картина, что, если государь является необходимой принадлежностью гражданской жизни, будет лучше, если он научится, как следует ему себя вести на этой самой опасной должности в мире. Он должен быть мудрым и добродетельным, но «поведение людей нынче настолько отличается от того, каким оно должно быть, что тот, кто отклоняется от общепринятого и старается вести себя так, как предписывает долг, непременно идет к собственной погибели».

У каждого человека есть своя цена, можно доказать, что в корне любого, даже вроде бы бескорыстного поступка лежит личная заинтересованность. Государь должен держать свое слово, но в действительности лишь немногие удачливые люди так поступают. Что лучше для принца? Чтобы его любили или боялись? Это зависит от разных причин, отвечает Макиавелли. Обстоятельства влияют на положение дел, но в целом для правителя безопаснее, чтобы его боялись, потому что большинство людей переменчивы и робки и в час нужды покинут тех, кто оказывал им милости и не имеет другого основания на них рассчитывать, кроме благодарности за прошлое. Принц, как главнокомандующий, всегда должен внушать страх, ему нечего бояться упреков в жестокости, потому, что это единственный способ держать в подчинении жестоких людей. Конечно, это желчный взгляд на мир. Макиавелли прекрасно знал, что люди способны умереть и действительно умирают из любви к отечеству. Но такая любовь предполагает свободу, а там, где свободы больше нет, побудительными причинами остается материальный интерес или страх.

Государь Макиавелли являлся первым среди людей, но все еще оставался человеком. Латинский трезвый рассудок отказывал ему в том налете божественности, который окрасил эту идею на севере. В Бургундии герцог стал олицетворением государства, а потому был больше чем просто человеком. Понятие «государь» было возведено в ранг закона и ритуала.

Он приобрел атрибуты поклонения, более приличествующие преклонению перед Богом. Религиозные тексты, в которых говорилось о Святой Троице, вольно применялись к его появлениям и уходам. После одного празднества в Ар-расе Ле Клер писал: «Если бы Господь спустился на землю, вряд ли бы Ему воздали больше почестей, чем этому герцогу». Другой историк заметил относительно восторгов на улицах: «Казалось, что они ухватили за ноги самого Господа Бога». Драгоценные металлы считались едва достойными коснуться его тела, предстать пред его светлыми очами. Прислуживание герцогу за столом сопровождалось ритуалом наподобие святой мессы. Его виночерпия почитали кем-то вроде священнослужителя, который подносит в церкви чашу причастия. Даже салфетка, которой герцог осушал руки, передавалась от придворного к придворному, точно покров с алтаря.

Целовали также держатели факелов, освещавших его дорогу к столу, и рукоятки столовых ножей, которые клали перед ним. Такое поклонение изумило бы итальянцев. Лоренцоди Медичи, хоть и был популярен, и уважаем, подвергался жестокой и весомой критике за свои претензии: «Он не желал, чтобы его равняли с другими или подражали ему даже в стихах, или играх, или физических упражнениях, и сердито обрывал всякого, кто это делал». Никто бы не посмел даже пытаться сравниться с герцогом Бургундским. Такого рода чрезмерность вызвала обратную реакцию: английский король лишился головы за слишком большую приверженность Божественному Королевскому Праву, и французская монархия, в конце концов, рухнула в кровавую пропасть.

Светская жизнь

Дворы Европы отличались друг от друга, как роскошью обстановки, так и предметами домашнего обихода. Север сильно отставал от юга не только в правилах этикета и украшениях, но даже в обычной гигиене. Еще в 1608 году столовая вилка вызывала в Англии удивление. «Как я понимаю, такой способ кормления используется в Италии повсюду и повседневно... Потому что итальянцы терпеть не могут трогать свою еду пальцами, ввиду того, что пальцы у людей не всегда одинаково чистые». В 1568 году Томас Сэквилл, английский лорд, резко возражал против обязанности принимать у себя кардинала, рисуя жалкую картину жизни в его владениях. У него вовсе не было драгоценной посуды, бокалы, представленные для осмотра королевским представителям, были ими отвергнуты, как низкокачественные, столовое белье также вызвало насмешки, потому что «они желали Дамаска, а у меня не было ничего, кроме простого льна». У него имелась лишь одна запасная кровать, которую и занимал кардинал, и, чтобы предоставить постель епископу, служанки жены лорда вынуждены были спать на полу. Самому ему пришлось одолжить кардиналу свои таз и кувшин для умывания и потому ходить неумытым.

Весьма печальная картина, если сравнить с условиями, в которых жил простой английский дворянин, гостивший в Салерно у итальянского маркиза. Комната его была увешана парчой и бархатом. Ему и его спутникам предоставили отдельные кровати, причем одна была застелена серебристой тканью, а другая бархатом. Подушки, валики под них и простыни были чистыми и с великолепной вышивкой. Отсутствие чистоты — первое, на что обращал внимание итальянец, перебравшийся через Альпы. Молодой итальянский дворянин, Массимиано Сфорца, воспитанный в Германии, приобрел там самые неряшливые привычки, и ни насмешки друзей-мужчин, ни мольбы женщин не могли заставить его менять нижнее белье. Генрих VII Английский славился тем, что видел свои ноги голыми лишь раз в году, накануне Нового года. В обществе, где большинство людей ходили немытыми, не многие жаловались или обращали внимание на преобладающие запахи. Тем не менее, широкое и повсеместное использование духов свидетельствует о том, что вонь, часто превосходила все пределы терпимости. Духи применяли не только для тела, но и для тех предметов, которые передавали из рук в руки. Букет цветов, преподнесенный в подарок, имел не только символическое значение, но и вполне реальную ценность. Тяжелый, богато отделанный костюм того времени также затруднял личную гигиену.

     

Средневековый наряд был относительно прост. Конечно, существовало множество вариантов, зависящих от вкуса и достатка обладателя, но, в сущности, он состоял из свободного одноцветного одеяния вроде рясы. Однако с приходом XV и XVI столетий мир одежды вспыхнул радугой ярких цветов и фантастическим разнообразием фасонов. Не удовлетворяясь роскошью парчи и бархата, богачи покрывали наряды жемчугом и золотой вышивкой, драгоценные камни усаживали на ткань так плотно, что ее не было видно. Излюбленными тогда стали первичные, основные цвета, которые часто контрастно сочетали. В начале XVI столетия Европу захлестнула мода на разноцветье (см. рис. 18), что логично вытекало из обыкновения использовать контрастные цвета для разных предметов одежды. Отдельные части одного костюма кроились из ткани разного цвета. Одна нога штанов-чулок была красной, другая — зеленой. Один рукав — лиловым, другой — оранжевым, а само одеяние могло быть и вовсе третьего цвета.

Каждый модник имел своего личного портного, придумывавшего ему фасоны, так что балы и собрания позволяли любоваться широчайшим разнообразием нарядов. Мода менялась с небывалой ранее быстротой. Лондонский хронист в записках о царствовании Елизаветы I отмечает: «Сорок лет тому назад в Лондоне не было и двенадцати галантерейщиков, торговавших вычурными шляпами, бокалами, поясами, мечами и кинжалами, а теперь каждая улица, от Тауэра до Вестминстера, переполнена ими и их лавками, сверкающими и сияющими стеклом». Во всех странах моралисты горевали по поводу упадка современных нравов и обезьяньего подражания чужестранной моде.

Не было такого предмета одежды или аксессуара, которые не затронуло бы лихорадочное стремление к оригинальности. Не стоит, и пытаться перечислить все перемены моды — она менялась непрерывно. Основу мужского костюма составляли дублет и штаны-чулки.

   

Дублет представлял собой облегающую одежду, чем-то напоминающую современный жилет, а чулки-штаны — брюки или бриджи, переходящие в чулки Все еще был в ходу «геннин», головной убор на каркасе из твердой бумаги или накрахмаленного полотна высотой в ярд, обтянутый шелком, парчой или другой дорогой тканью. Его дополняла длинная вуаль, ниспадавшая с макушки до пят. У самых претенциозных щеголих вуаль волочилась по полу. В некоторых дворцах приходилось поднимать притолоки, чтобы модная дама могла пройти в двери.

   

Пристрастие к щегольству распространилось на все слои общества. Сельский увалень сбрасывал свою мрачную домотканую одежду ради дешевого блеска и становился предметом общих насмешек. «Нынче не отличишь на взгляд прислужника в кабаке от лорда, судомойку от знатной дамы». Такого рода жалобы звучали повсеместно.

Здесь была доля истины, потому что с ростом благосостояния среднего класса и повышением требований к условиям жизни у бедняков хвастливые прогулки в лучшем платье перестали быть привилегией одного сословия.

Для сохранения явных социальных отличий предпринимались попытки оживить законы, регулирующие расходы. В них было скрупулезно расписано, что могут и чего не могут носить различные классы общества. Елизавета Английская запрещала простолюдинам надевать брыжи и кринолины. Во Франции иметь одежду из золотой и серебряной парчи дозволялось только лицам королевской крови. Во Флоренции простым женщинам не разрешалось носить меха и пуговицы определенной формы, сделанные из ряда материалов. Законы эти сразу по принятии подвергались всеобщему поношению и не исполнялись. Их принимали вновь, придумывая иные виды запретов и наказаний, но на них снова не обращали внимания. Сдерживающим фактором оставался лишь объем кошелька.

Развлечения придворных отражали настроения и вкусы государей. Неспешные интеллектуальные беседы, по воспоминаниям Кастильоне доставлявшие радость урбинскому двору, отнюдь не везде были любимым времяпрепровождением. Немцы находили удовольствие в шумных попойках; пьянство было национальным искусством. Еще им нравились бурные танцы, вызывавшие досаду и укоры трезвенников. Впрочем, такой знаток хороших манер, как Монтень, был приятно удивлен сердечной, но благовоспитанной манерой танцев, которую наблюдал в Аугсбурге. «Джентльмен целует руку дамы и кладет руку ей на плечо и притягивает ее к себе так близко, что они оказываются щека к щеке. Дама кладет руку ему на плечо, и таким манером они кружатся по комнате. У мужчин свои места, отдельные от дам, и вместе они не смешиваются». По всей вероятности, именно участие дам в придворных празднествах смягчило нравы.

 

На рисунке показано прибытие куртизанки, красивой изысканной женщины, готовой (за плату) украсить любое собрание. Многие из них были широко образованны и умели поддержать разговор на любую тему. Часто они содержали собственный двор, который навещали великие мира сего и находили там развлечение и отдых от государственных дел, оставаясь в своем кругу. Куртизанка не вытесняла, а дополняла жену. Браки продолжали заключать по расчету, потому что ни одно разумное семейство не могло позволить подвергать ценные земли и собственность угрозе случайного союза. При этом молодой аристократ, исполнив свой долг и заключив брак иногда с неизвестной ему особой, вовсе не видел причин отказываться от удовольствий на стороне. Общество было с ним согласно. Тем не менее, с тех пор, как женщины стали получать лучшее образование, они смогли играть более активную роль в общественной жизни, и жена перешла с заднего плана, который долго занимала, на авансцену.

Обязательным и общепринятым обычаем было устраивать в честь важного гостя изысканную трапезу. Ренессансный двор с восторгом его принял и даже усовершенствовал, превратив в некий спектакль с аксессуарами, более уместными на сцене, чем в столовом зале (см. рис. 23). Не исключено, что именно из подобных «столовых декораций» родились близкие искусства оперы и балета. Они превращали саму трапезу в некое необязательное дополнение. Зародились они, по всей видимости, в Италии, но опять-таки именно в Бургундии превратились в пышные «постановочные» пиры, оскорблявшие мораль и восхищавшие людей светских.

Самым роскошным из них стал Пир Фазана (1454). Годом раньше Константинополь пал под натиском турок, и этот пир должен был вновь возжечь искру последнего крестового похода. Новый крестовый поход так и не состоялся, и есть некая ирония в том, что знаменитый Пир Фазана эпохи Возрождения должен был возродить грезу Средневековья.

Все подробности держались в строгом секрете до того часа, пока, после трех дней скромных трапез, привилегированных гостей не ввели в огромный Отель-дела-Салль. Дело было в январе, и зал был залит морем света от бесчисленного количества свечей и факелов. Слуги, одетые в сумрачные черные или серые ливреи, оттеняли золото и багрянец, атлас, бархат и парчу нарядов гостей. Стояли три стола, накрытые шелковым Дамаском, каждый огромных размеров, потому что они должны были также служить сценой. Задолго до начала самого пира, гости, прогуливались по залу и любовались зрелищами.

На столе герцога возвышалась модель церкви с колокольней, где находились четверо музыкантов. На том же столе разместился корабль с полной оснасткой и командой. Еще на нем был фонтан из стекла и драгоценных камней. Огромный пирог вмещал 28 музыкантов. Механические звери скользили по изящно сделанным лесам. Актеры изображали ожившие пословицы.

Во время трапезы угощение спускали с потолка, но вряд ли гости могли, не отвлекаясь, насладиться хотя бы одной переменой блюд: каждая сопровождалась 16 интерлюдиями: выступлениями жонглеров, певцов, акробатов, посреди зала была даже разыграна соколиная охота с живыми птицами. На настоящей сцене представили сложную постановку «История Язона», с огнедышащими драконами, быками и вооруженными воинами. Но все это явилось лишь прологом к центральному шедевру: мольбе Константинополя о помощи. Одетый сарацином, великан появился, ведя за собой слона, на спине которого восседала женщина в трауре. Она изображала Церковь, приехавшую к герцогу слезно просить о помощи ее утраченному городу. После погребального песнопения вышел герольд с живым фазаном в руках.

У рыцарей существовал давний обычай: закреплять нерушимую клятву поеданием птицы, считавшейся благородной (павлина, цапли или фазана). Символический обряд был в этом случае несколько изменен, и после клятвы освободить Константинополь, птицу отпустили на волю. Торжественное собрание завершилось балом.

Шахматы и кости, состязания в стрельбе из лука, охота, теннис, карты и игра в мяч, пение и азартные игры — все это были излюбленные придворные развлечения того времени.

Ночные пиры и танцы сменялись дневными азартными забавами, что являло один из нагляднейших контрастов общественной жизни того времени. Неподалеку от сверкающего огнями охотничьего домика, где веселились и пели, стояла убогая хижина крестьянина, откуда, в сущности, и брались средства на утехи богачей.

При составлении этого материала использовались:

1. Чемберлин Эрик. Эпоха Возрождения. Быт, религия, культура/ Перевод с англ. Е.Ф.Левинов.- М.: ЗАО Центрполиграф, 2006. – 239 с.

 

<-Назад    Вперёд->